Рецензия на книгу «Коронация зверя» Валерия Бочкова

Роман как исторически достаточно молодой жанр - вещество горячее, дымящееся, и его традиционность, граничащая с традиционализмом, и его сугубо личное (авторское) новаторство, граничащее с "выходом за рамки", могут иной раз начать сами диктовать автору свою волю, уводя его вбок и в сторону от первоначального замысла.
А иной раз автор, как Иаков с Богом, борется с этим труднолепящимся, трудномесящимся веществом - и тогда вступает в права то начало, что зовется авторской волей и авторским ego.

Идеальный вариант для (по-настоящему) живого, жизнеспособного произведения - когда стихия и рацио уравновешиваются, и на выходе появляется именно та материя, которая нужна этому времени и этому месту. И, конечно, этим людям (читателям) - ибо для них и пишутся, в результате, все тексты. "Я пишу для самого себя", - говорил старый Бетховен, и, возможно, был прав.

Художник Валерий Бочков в "Коронации зверя" - такой вот борющийся с ангелом Иаков; по замыслу ему, автору, обязательно было нужно изобразить панорамную фреску нынешней России и ее социальную трагедию (так, как он ее видит и понимает); но восставшая изнутри, как ледяные торосы на Байкале, ткань романа, его плоть и кровь перебарывают изначальную рацею - вечным художеством. Это и есть та битва, за исходом которой следить - щекотать себе нервы, а исход здесь непредсказуем до абсолюта.

Да и есть ли он в "Коронации зверя", есть ли тут исход, сиречь финал? Сгущение трагедии к концу романа, чей сюжет "вставлен" в траурную рамку социального потрясения - страна лишается властителя, - представимо и ожидаемо. И все равно страшно, потому что непредставимо и неожиданно. Да, впрочем, и весь текст "Коронации зверя" - неожиданное сочетание, сюрпризный ансамбль холодного композиционного расчета и образных и эмоциональных цунами, захлестывающих читателя именно там, где он этого меньше всего ждет. Эти "волны-убийцы" текстового моря встают из сюжетной толщи там и сям, заставляя размышлять, негодовать, отрицать, спорить, - но и дивиться наблюдательности, плакать над явным (нужным, необходимым!) сантиментом, анализировать временные пласты, смиряться и соглашаться.

В этой книге есть то, что может ввергнуть в благородное негодование, - и есть то, перед чем хочется склонить голову и восскорбеть. Человек часто не видит мелочей, и в крупном он запросто может ошибаться. Но художник подмечает все мелочи, и в крупном он не ошибется ни разу. И эта борьба Иакова с Богом и есть, по сути, борьба художника с самим собой при написании сугубо политической вещи. У художника все равно победит художество.

Эмигрант Незлобин вернулся в Россию, вернулся не навсегда, а временно; вернулся в момент, когда Россия очутилась обезглавленной, и вакантное место на политическом троне оказалось свободно; и на фоне мощной политической катастрофы герой держит внутри себя катастрофу собственную, личную - у него пропал сын, и его надо найти. А сын его - на стороне революционеров, противников режима. Так "общественное" прослаивает "личное", так сопоставляются социум и отдельно взятая человеческая жизнь - романная коллизия настолько же русская, насколько и общечеловеческая.

Название книги сопричастно целому спектру ассоциаций. Во-первых, это лексема "коронация", вызывающая воспоминания, применимо к России, о коронациях русских царей. Во-вторых, слово "зверь" в комплекте с "коронацией" неоспоримо указывает на ассоциации библейские и даже апокалипсические: здесь Зверь - синоним, а может быть, уже и воплощение Антихриста, а тема Антихриста для русской культуры, секулярной (светской) философии и религиозной философии - тема больная, животрепещущая и не раз и не два поднимаемая и рассматриваемая. Антихрист, Зверь (на Звере, вспомним, в Откровении Иоанна Богослова верхом едет Блудница, и Зверь + Блудница образуют уже окончательно чудовищный, двуполый символ тотальной власти над сонмом других, над миллионами живых душ).

Иной раз в тексте просвечивают фигуры и звучат ноты вполне достоевские - в особенности в тех фрагментах, где речь идет о прошлом России, о смене ее власти, о богоспасении и богоборчестве, о послушании и покорности и о революционной жестокости: "Русский Бог – это хозяин с плёткой. А религия наша – это узда. Чтоб сдерживать стадо! Потому так по сердцу и пришлись нам большевики. Ленин, Троцкий, Луначарский – какие душевные товарищи! А как говорят! Ребята, всё дозволено! Всё? Всё! А боженька не накажет? А боженьки нету! Нету! Поэтому – режь и жги, грабь, убивай! Пущай кровянку во имя мировой революции и пролетарского интернационала.

– Ну это уже достоевщина! Прямо – «право на бесчестие»…

– Вот именно! Вот именно, Митя! – он снова хлопнул меня по колену..."

Валерий Бочков применяет в романе прием исторического сопоставления, вернее, противопоставления, а еще вернее, исторических реминисценций - он искусно вставляет в текст фрагменты, повествующие о Гитлере, о его времени и - шире - о гитлеризме как таковом. Задача ассоциаций ясна: она сугубо политическая и призвана заставить задуматься не только над тем, что происходит в пространстве романа, но и над тем, что творится в нашем сегодня (и, понятно, завтра). И, поскольку в основном тексте перед нами - социальная фантастика с элементами трагедии, гротеска и трагифарса, холодная бесстрастность "живой истории", как ни странно, выглядит гораздо более страшной и убедительной - именно потому, что там, в гитлеровскую эпоху, все происходило на самом деле, а не на ярком и эффектном "экране" воображения художника.

Читая политический роман, надо помнить одну вещь.

В любом государстве есть тюрьмы и насилие - и даже в самом гуманистическом, демократическом, демократизированном и европеизированном. Любое государство есть аппарат насилия, даже наиболее человечное из всех гуманных, и это опять же аксиома. Автор изображает Россию как государство уникального супернасилия, делая акцент именно на этом положении; образуется образный и сюжетный скос, сильный крен; этот крен нужен автору как художнику, но читатель, пытающийся сделать скидку на избранный автором жанр, все равно часто хочет "по-станиславски" воскликнуть событийному ряду романа: "Не верю!"

Маленькое уточнение: "не верю" или "не хочу верить"?..

Где четкая грань между безумной фантазией и горькой правдой?

И получается, что художник Валерий Бочков - сильный и яркий писатель, обративший на себя внимание и малой формой (рассказами), и своими романами "К югу от Вирджинии", "Время воды" и "Медовый рай", бросил вызов новоявленному политическому фантасту Валерию Бочкову; но, может быть, текстовая цель поставлена совсем другая. И эта цель, судя по "гитлеровским" фрагментам, - исследование природы тирании как таковой.

Что есть тиран? Что есть деспот? Жестокий диктатор на троне? История знала Нерона, Калигулу, Робеспьера, Ленина в годы красного террора, Сталина, Пол Пота и других, им подобных. Природа тирании изучена, казалось бы, вдоль и поперек, и изыскания психопатологов тут соприкасаются с исследованиями социологов. Однако загадка заключается здесь именно в постановке вопроса. Читатель, не знакомый с предыдущим романом Бочкова на эту же тему - "Харон", - к ее разгадке может и не приблизиться.

Однако разгадка заявленной в экспозиции статьи борьбы рацеи и страсти таится на одной из страниц ближе к романному финалу. И она вложена в женские уста.

У Бочкова часто, и в романах и в рассказах, женщина - носитель той истины в последней инстанции, о которой не догадывается мужчина.

(Но сам автор - мужчина - догадывается, и весы - в равновесии).

"Зверь был центром композиции. Развернув перепончатые крылья, он походил на гигантскую летучую мышь, на двухголового монстра, гордого и жуткого, застигнутого в момент взлёта. Казалось, ещё миг – и чудище взмоет ввысь.

Приблизив лицо почти вплотную, я разглядел, что тело Зверя, точно мозаика, было составлено из людских лиц. Орущие рты, выпученные глаза, гримасы гнева и злобы – сорвавшаяся с цепи свора безумцев.

– Но кто же тогда Зверь? Если он не дьявол…

– Зверь, – тихо, почти шёпотом, ответила она. – Он больше, чем дьявол. Это вся сатанинская рать антихриста, все силы зла.

– Но ведь это люди?

– Люди? Да, люди.

Она замолчала, потом продолжила:

– Люди. Им гораздо спокойней считать квинтэссенцией зла какое-то рогатое чудище. Или Гитлера. Или Сталина, или Нерона с Наполеоном, или ещё какого-нибудь тирана. Главное, чтоб у зла было имя, главное, чтоб зло было заключено внутри одной личности".

Империи рушатся и возрождаются. Имена (люди) рождаются и умирают. Ничто на свете не живет вечно. И это третья аксиома, приходящая на ум при чтении романа.

Прошлое никогда не становится уроком для настоящего. Настоящее заново учит свои кровавые уроки; оно соткано из абсурда и гротеска будущего. Одна из вариаций состояния времени и общества, предложенная Валерием Бочковым в "Коронации зверя", норовит сползти в гротеск, оказывающийся на поверку отвратительной реальностью. А через неуловимый миг - опять кошмарным фильмом, блестяще снятым голливудским боевиком: мир изначально дуален, силы зла существуют, хотя силы добра еще никто не отменял, и весь роман - иллюстрация этой древней философемы: где-то тщательно прописанная, где-то бегло, эскизно намеченная.

А по прочтении романа не оставляет чувство, что он не столько о ближайшем будущем, сколько о давно канувшем в Лету прошлом: так густо в нем перемешаны ужасы ГУЛАГа, гитлеровских застенков, советских тюрем, пыток Гуантанамо, ужасов китайской "культурной революции", и даже возведение эшафотов на Красной площади перед Кремлем отчего-то вызывают ассоциации с суриковским сюжетом из XVII века - "Утром стрелецкой казни". А эти ассоциации, в свою очередь, горькую улыбку - над нашей невозможностью понять хоть кроху хода времен, а еще - над невозможностью простить, оправдать и полюбить.

Отсюда этот мотив кошмаров ретро. То ли гитлеровский, то ли сталинский; но то, что тоталитарный, это точно.

...Правда, слава Богу, есть любящие души. Они любят наперекор всему. Всем страданиям и обманам. Наперекор всем временам. И родного человека. И свою Родину. Как знать, может быть, эта тяжелая, несомненно искренняя, остро-гротесковая и насквозь политизированная книга - такое зашифрованное отчаянное послание, признание в любви "от противного", через изображение трагедии и крови. Только бы трагедия окончательно не перетекла в фарс, а кровь не превратилась в клюквенный сок... Насилие ужасно, кто спорит. Однако утрированное, гипертрофированное насилие, вернее, такой его фантастический "хичкоковский" показ, ужаснее стократ.

Это и есть портрет Зверя: в острастку, в назидание, - только бы не для опасной игры, идущей по грани правды.

Автор рецензии: Елена Крюкова